Русский акцент - Страница 51

Автомобильные часы показывали половину девятого утра, Борис изрядно волновался, что в первый рабочий день он безнадёжно опаздывает. Однако оказалось, что тревога его была напрасной, у государственных служащих Израиля был гибкий и очень удобный порядок прихода на работу: с 6 до 9 утра. Пропускной индикатор на проходной считывал время твоего прихода, после чего «белому воротничку» оставалось добавить к нему восемь с половиной часов, чтобы знать, когда покинуть рабочее место. Но и это ещё не всё, время работы не всегда совпадало с делами житейскими: иногда требовалось нанести визит к врачу, возникали бытовые проблемы, связанные с покупками, посещениями административных учреждений, со школьными проблемами детей и т. д. В СССР, чтобы отлучиться с работы для реализации личных дел, требовалось разрешение начальства, зачастую связанное с унижением, стеснением и неким психологическим дискомфортом. Здесь же всё решалось более чем просто, чтобы не сказать разумно и логично: не надо было ни у кого отпрашиваться, можно было практически в любое время покинуть рабочее место, не забыв при этом провести своим пропуском по упомянутому устройству на проходной. Компьютер фиксировал время ухода с работы, а затем – момент прихода, и в результате промежуток отсутствия вычитывался из рабочего времени как не подлежащий оплате. Гибкость системы заключалась в том, что работник мог отработать недостающие часы в любое удобное для него время. Борис ещё не знал всех этих премудростей и топтался на проходной, не зная к кому обратиться, чтобы пересечь пост охраны. Черноусый выходец из Ирака, представитель службы безопасности Менаше, тщетно пытался узнать у Бориса, что является целью его визита на охраняемый им объект. Тот же в свою очередь на своём «лёгком иврите» с бронебойным русским акцентом безуспешно пытался втолковать бывшему жителю древней Месопотамии, что он тут работает и что ему нужен генеральный директор. Неизвестно чем бы закончился этот не очень вразумительный диалог между представителями двух разных диаспор, если бы его не прервал небольшого роста, с добродушным выражением лица европейской внешности, мужчина. Пытливо заглянув Борису в глаза, он мягко спросил:

– «Оле хадаш?» (Новый репатриант?)

Получив утвердительный ответ, он на всякий случай осведомился:

– «Ми Руссия?» (Из России?).

Борис снова кивнул головой. Тогда его визави уже на чисто русском языке поинтересовался:

– А откуда конкретно из России?

Борис, уловив у собеседника своим около музыкальным слухом тягучесть слов с буквой «о» и замену их на звук «а», что присуще коренным москвичам, весело воскликнул:

– Похоже, уважаемый, мы с вами из одной и той же белокаменной столицы.

– Меня зовут Марат, и, похоже, уважаемый, вы не ошиблись, – в тон ему ответил он, – я, действительно, ещё какие-то 22 года назад был прописан по адресу: Москва, Большой Николопесковский переулок.

– Так это на Старом Арбате, возле театра Вахтангова, – радостно выкрикнул Борис, – надо же так случиться, что были соседями.

После нескольких минут оживлённой беседы, прерываемой похлопываниями по плечам и рукопожатиями, выяснилось, что Борис стригся в прославленной на весь Арбат парикмахерской, которой заведовал отец Марата дядя Яша. Дальше – больше, Марат оказался коллегой Бориса по профессии, закончив тот же геодезический институт, только на четырнадцать лет раньше него. Он тут же схватил Бориса под руку и буквально силой потащил в сторону, противоположную к входу в институт.

Борис и глазом не успел моргнуть, как они оказались в тесном помещении одной из многочисленных фалафельных, разбросанных в этой части города, как игровые кругляшки на шашечной доске. Несколько пустовавших покрытых красным пластиком столиков ещё не успели принять своих посетителей. Первыми их них оказались Борис с Маратом. Не прошло и несколько минут, как на их столике оказалась разложенные в фигурной тарелочке дымящиеся обжаренные в оливковом масле шарики, называемые фалафелем. Этот затейливый ближневосточный натюрморт в закусочной деловой части Тель-Авива дополнили около десятка небольших розеток, наполненных разноцветными салатами и соленьями. Венцом этого скромного, но аппетитного средиземноморского яства являлась неизвестно откуда появившаяся бутылка израильской водки «Кеглевич», полюбившаяся русским репатриантам не столько из-за качества народного напитка, сколько по причине её исключительной дешевизны. Марат, отработанным годами, жестом заправского бармена откупорил бутылку и разлил её по прозрачным пластиковым стаканчикам, услужливо преподнесенными хозяином заведения.

– Ну, что ж, уважаемый коллега, – торжественно воскликнул он, приподняв пластиковую тару, – за успешное начало инженерной карьеры на святой земле.

Борис растерянно смотрел на него, теребя в руке свой пластик с бесцветной жидкостью. За стеклянной дверью моросил затяжной дождик, сопровождаемый всхлипами ветра с тель-авивской набережной. Погода по советским понятиям была явно нелётной, а ещё по тем же самым понятиям Борису, как никогда ранее, остро захотелось алкоголя. И совсем не потому, что, как говорят выпивохи, трубы горят. Внутри организма, в самом деле, что-то, если и не горело, то, по крайней мере, тлело, навевая несусветную грусть по уже сожженным мостам и по тому, что уже никогда не вернётся. А тут ещё за пальмовой ветвью, нахально спустившейся к самой двери, чудились тополиный пух, устилавший арбатские переулки в начале лета и багряные кленовые листья – поздней осенью. Борис не был столь сентиментален, чтобы в тайниках души думать о уже почти позабытых тополях и клёнах. Но ведь бывает, что и в этих тайниках что-то застопорится. Из душевного застоя его вывел, долетевший из какого «далёка» громкий баритон Марата: